Умысел и его виды

Умысел и его виды

Юридический Институт МВД РФ

Владивостокский филиал

Кафедра уголовного права, уголовного процесса и

уголовно-исполнительного права.

КУРСОВАЯ РАБОТА

По Уголовному праву

Тема: Умысел и его виды

Выполнил: слушатель 202

группы рядовой юстиции

Денисов Д.В.

Владивосток

1998

1. Введение……………………………………………………………………………….3

2. Определение умысла в Российском уголовном законодательстве:

a) Умысел в Российском законодательстве в дореволюционный период…….4

b) Уголовное законодательство Советской России……………………………..12

c) Умысел в уголовном праве России по УК РСФСР 1960 г…………………17

d) Определение умысла в действующем уголовном законодательстве………22

3. Заключение……………………………………………………………………….31

4. Список литературы……………………………………………………….…33

1. Введение.

По моему мнению, изучение субъективной стороны преступления является

более сложным моментом в постижении слушателями элементов состава

преступления. С этим же столкнулся и я при изучении данного вопроса. В

своей работе я не стремился охватить все признаки данного элемента

состава преступления. Поскольку подробное изучение целого элемента

состава преступления требует достаточно много времени, большого количества

специальной научной литературы, я выбрал для самостоятельного изучения

тему: умысел и его виды. Как известно, законодателем выделяется две формы

вины: умысел и неосторожность. В свою очередь умысел подразделяется на

прямой и косвенный (ст. 25 УК РФ), а неосторожность

- на легкомыслие и небрежность (ст. 26 УК РФ). Однако данная классификация

получила законодательное закрепление лишь в Уголовном Законе

1996 года. В предыдущем Уголовном законодательстве существовала иная

точка зрения на этот счёт, поэтому я решил проследить особенности

законодательного закрепления такой формы вины как умысел в Уголовном

законодательстве предыдущих лет. Поэтому свою работу я структурировал

следующим образом: Введение; Умысел в Российском законодательстве в

дореволюционный период; Уголовное законодательство Советской России; Умысел

в уголовном праве России по УК 1960 года; Определение умысла в действующем

уголовном законодательстве.

Я хотел бы обратить Ваше внимание на то, что за неимением других

доступных источников уголовного законодательства дореволюционного периода,

при рассмотрении вопроса «Умысел в Российском законодательстве в

дореволюционный период» я воспользовался трудом великого русского учёного

Н.С. Таганцева. На мой взгляд, профессор уголовного права не мог

необъективно отразить реалии законодательства того времени.

В связи с тем, что наши современники пользовались в своей практической

деятельности при применении норм уголовного права в большинстве своём

Уголовным кодексом 1960 года, при изучении данного вопроса я выделил

особенности определения умысла в данном законе отдельным пунктом.

2. Определение умысла в Российском уголовном законодательстве:

2. (a) Умысел в Российском законодательстве в дореволюционный период.

УГОЛОВНОЕ УЛОЖЕНИЕ (СТ. 48) ОПРЕДЕЛяЕТ,

ТАКИМ ОБРАЗОМ, ПОНяТИЕ УМЫШЛЕННОЙ ВИНОВНОСТИ: ПРЕСТУПНОЕ ДЕяНИЕ ПОчИТАЕТСя

УМЫШЛЕННЫМ, НЕ ТОЛЬКО КОГДА ВИНОВНЫЙ ЖЕЛАЛ ЕГО УчИНЕНИя, НО ТАКЖЕ КОГДА ОН

СОЗНАТЕЛЬНО ДОПУСКАЛ НАСТУПЛЕНИЕ ОБУСЛОВЛИВАЮЩЕГО ПРЕСТУПНОСТЬ СЕГО ДЕяНИя

ПОСЛЕДСТВИя.

По поводу этого определения в объяснительной записке указано: понятие

умысла или вины умышленной определяется двумя признаками — сознанием

совершаемого и направлением воли, хотением (в современном законодательстве

- желанием). Хотение составляет главный момент этого вида виновности, так

как желать или даже и допускать что-либо возможно только при сознании

желаемого. Поэтому комиссия в свое определение первого вида умысла и внесла

только момент хотения, не упоминая о сознании действующего, хотя, само

собой разумеется, что при разрешении в каждом отдельном случае вопроса об

умышленности этого рода суд должен, прежде всего, установить наличность

сознания, а потом уже определить направление воли действовавшего. Подобного

же воззрения на существо умышленной вины держалось и Уложение 1845 г.

Поэтому умысел, оставляя пока в стороне его подразделения, может быть

определен как сознательное и водимое направление деятельности, а умышленным

преступным деянием может быть называемо деяние, сознаваемое и водимое

деятелем в момент его учинения. Таким образом, первым элементом умысла

является сознательная деятельность, т.е. наличность соотношения между

событием, вызванным во внешнем мире деятельностью лица, и представлением,

которое существует совершившемся у деятеля[1].

Первой из простых форм такой сознательной деятельности было бы полное

равенство представления и действительности, в то время как происшедшее

является простым снимком, копией образов, созданных творческой работой

мышления.

Но такого тождества между предполагаемым и выполненным мы почти не

встречаем в действительности и, в особенности в области уголовного права, в

связи с ограниченностью нашей психической деятельности, сложностью тех

событий, которые соответствуют понятию преступного деяния. Да такого

тождества и не требует вменение в вину, ставящее условием умышленности

наличность сознания. Умысел предполагает, например, представление о

конкретном благе, на которое направляется посягательство, так что

юридически нельзя говорить об умысле вообще на убийство, на кражу, на

ниспровержение правительства, а необходимо, чтобы умысел был направлен на

жизнь какого-либо лица, на взятие какого-либо предмета; но, с другой

стороны, эта определенность объекта не означает сознания всей совокупности

его индивидуальных черт, а иногда ограничивается только определением общих

условий места и времени посягательства.

Таким образом, по мнению Таганцева, умышленным убийцей будет тот, кто

решился убить всякого, кого он встретит в данном месте, а равно и тот, кто

из мести к жителям данной деревни отравил колодец, из которого они берут

для питья воду, хотя бы последствием этого и было отравление кого-либо,

случайно проходившего через деревню. Мы называем убийство умышленным, как

скоро действовавший сознавал, что он направляет свой выстрел в человека,

что последствием выстрела будет смерть лица; умышленность убийства не

зависит от того, знал ли стрелявший, сколько лет жертве, красива ли она или

дурна, больна или здорова и т.д.; если виновный предполагал ошибочно, что

он стреляет в брюнета, а не в блондина и т.п., он, тем не менее, остается

убийцей[2].

Далее, кроме объекта, реальный характер умышленного преступного деяния

предполагает известную специализацию способа и средств действия, если мы

только говорим о преступной воле как о причине преступного действия. Но и в

этом отношении определение порядка действия и средств выполнения может быть

сделано только в общих чертах, так как виновный мог и не знать тех

химических или механических процессов, путем которых задуманное должно было

осуществляться. Мало того, даже иногда более или менее существенное

отклонение от предположенного порядка деятельности и в особенности хода

вызванных ею результатов не устраняет умышленности. Таганцев считает, что

на этом основании должен быть признан умышленным убийцей тот, кто, желая

утопить другого, бросил его в реку, а оказалось, что сброшенный умер не от

утопления, а оттого, что, падая, ударился о камень и пробил себе череп[3].

По мнению Таганцева, кроме сознания, умысел заключает в себе и другой

момент — хотение, направление нашей воли к практической деятельности,

представляющийся не менее, если даже не более важным. Всякая виновность

есть виновность воли, а, следовательно, и виновность умышленная, ибо только

волевым актам могут быть придаваемы эпитеты "злой", "добрый". Этот момент

хотения также представляется сложным как относительно своего содержания,

так и относительно своего сформирования.

Известные соприкосновения наши с предметами окружающего нас мира,

проявления наших инстинктов, известные состояния нашего организма, особенно

соединенные с воспоминаниями об испытанных уже нами ощущениях удовольствия

или неприятности, даже просто творчество нашего ума, нашей фантазии

порождают в нас представления о возможных наших действиях, о возможных

изменениях в окружающем нас мире или в наших отношениях к нему, изменениях,

могущих доставить нам ощущение приятного в обширном смысле, удовлетворение;

подобные представления, рассматриваемые не как акты или процессы мышления,

а с их жизнетворческой стороны, стремящейся к созиданию, сохранению или

разрушению нас окружающего, мы называем желаниями.

Весьма часто эти желания благодаря или их содержанию, или условиям

возникновения бесследно проносятся перед нами, не оставляя никаких,

дальнейших следов в нашей психической жизни; но иногда эти желания,

благодаря настроению лица или совпадению их с его характером, получают, так

сказать, значение волевых актов, делаясь или отправной точкой построения

разных планов, или даже стимулом дальнейшей деятельности лица, определяют

его поведение. В последнем случае возникшие желания получают двоякое

значение.

Как возбуждающий момент нашей деятельности, желание, получившее

воленаправляющую силу, является стимулом, мотивом, а как полагаемый нашим

сознанием предел, достижением которого должна завершиться наша

деятельность, оно составляет цель действия. Таким образом, мотив и цель

моменты психической деятельности, рассматриваемой с двух различных точек

зрения: ощущение голода рождает в нас желание его удовлетворения; если для

его удовлетворения мы предпринимаем что-либо, то это желание удовлетворения

как отправной пункт деятельности будет мотивом, а как предел, ее

заканчивающий, — целью.

Но эта относительность мотива и цели не предполагает их безусловной

тождественности, а допускает различие в объеме, в степени

специализирования. Очень нередко цель представляется специализированным

мотивом, особенно когда двигателями являются побуждения, могущие

проявляться в разнообразных конкретных формах, каковы, например, любовь,

ненависть и т.п.; цель может представляться осуществлением нашего желания

во всей его полноте или же в определенной части; она может проявляться в

виде конкретного зла для других или в виде достижения блага для нас: мотив

мщения воплощается в конкретную форму причинения физического страдания,

боли, лишения жизни; мотив улучшения материального положения воплощается в

цели овладения определенными материальными предметами, ценностями. Далее,

как мотив, так и цель могут быть простыми, когда, например, удовлетворение

желания иметь карманные часы может быть исключительно и мотивом, и целью

деятельности, или же сложными. Сложная цель, кроме того, как предел

деятельности, может быть расчленяема во времени.

Постановкой цели не исчерпывается тот психический процесс, путем

которого наше желание может получить удовлетворение; мы предполагаем далее,

что лицо наметит дорогу, выберет путь, которым оно пойдет к поставленной им

цели. Этот выбор пути, эту наметку дороги мы будем называть созданием

намерения, а самый путь — намерением; поставив целью своей деятельности

удовлетворение голода, человек полагает достигнуть этой цели или покупкой

чего-либо съестного, или испрошением милостыни, или самовольным взятием

вещи.

Но так как задуманное достижение цели намеченным путем должно быть

реально осуществлено, то по необходимости одна только общая наметка пути.

Установление общего характера деятельности представляются недостаточными:

человек, предполагающий действовать, по необходимости входит в рассмотрение

индивидуальной обстановки пути, определяет, хотя и в общих чертах, время,

место, средства и способы действия, определяет, где и что он купит, когда и

у кого учинит кражу и т.д., составляет план действия.

Таким образом, хотение как элемент умышленной вины предполагает

возбуждение к деятельности или мотив, постановку цели, выбор намерения и

обрисовку плана.

Все указанные выше моменты хотения относятся к развитию его содержания;

но хотение может быть также расчленяемо и со стороны формы, со стороны

процессов сформирования хотения и его элементов. Постановка цели, выбор

пути, создание плана не всегда совершаются мгновенно, они нередко требуют

более или менее продолжительного обдумывания, выбора, определения,

предполагают психическую работу, которая часто изменяет энергию преступной

воли, степень ее опасности, а вместе с тем влияет и на наказуемость. Но и

после того, как эта психическая работа окончена, сформированы отдельные

моменты хотения, для того чтобы замышленное не осталось одним

фантастическим планом, одним из тех мечтаний, которые зарождаются, растут и

исчезают бесследно в душе каждого, чтобы оно действительно было преддверием

деятельности, ее определением, необходим новый психический акт,

энергетический порыв, в силу которого творческие построения нашего мышления

получают практическое значение; этот порыв мы будем называть актом

решимости, составляющим то соединительное звено между мыслью и делом, после

которого начинается уже осуществление воли в деятельности, так что умысел

является сознательно-волевой решимостью на учинение известного деяния и

соответствующего направления деятельности, обнимая этим понятием как

содеяние, так и бездействие

Различение элементов хотения имеет существенное значение и при

установлении оттенков умышленной вины.

Таганцев остановился только на тех деяниях, которые или имеют

действительное теоретическое и практическое значение, или сохранились в

праве того периода.

Наиболее старым и наиболее важным практически делением умышленной

виновности, по его мнению, является различие между умыслом прямым (dolus

directus) и непрямым (dolus indirectus, а позднее eventualis), хотя самое

понятие об этих типах в истории доктрины существенно изменялось. Так, в

первичном, дофейербаховском периоде под непрямым умыслом понимали умысел

предполагаемый, свидетельствуемый обстоятельствами дела, например,

употребленным оружием, силой удара и т.д., благодаря которым можно было

заключить, что виновный сознавал, что делает, а потому и умышлял на

сознанное. Таганцев пишет, что это деление вызывало неоднозначную реакцию:

с одной стороны, по поводу вводимой этим путем презумпции виновности, а с

другой — ввиду отождествления умышленности с сознательностью.

Мало-помалу выросло новое учение о непрямом эвентуальном умысле, или

преступном безразличии, с выделением другой группы случаев, относимых к

непрямому умыслу, в смешанную виновность, под именем culpa dolo

determinata[4].

Сознательное направление нашей деятельности на правоохранительные

объекты, по этой теории, может быть двоякое:

или посягающий желал именно этого посягательства, ради него и

предпринял какое-либо действие — умысел прямой;

или же, предвидя, что предпринятое им произведет такое нарушение, он

безразлично к этому относился, допускал его наступление — умысел

эвентуальный.

Таганцев считал: «...всякое сознательно предпринимаемое действие

предполагает наличие цели, к которой стремится данное лицо, то умысел

эвентуальный по самой природе своей является дополняющим умысел прямой,

причем дополняемое может быть само по себе преступно или же юридически

безразлично, так что эвентуальный умысел может совпадать или с преступным,

или с непреступным направлением воли», и приводит пример: некто пускает

фейерверк, предвидя, что ракеты или даже искры благодаря сильному ветру

могут зажечь близлежащие чужие, легко воспламеняющиеся материалы, что

действительно и случилось; эвентуальный умысел на истребление чужого

имущества конкурирует в этом примере с непреступным прямым умыслом,

направленным на устройство фейерверка; кто-либо поджигает ночью строение, в

котором лежит больной, предвидя при этом, что больной может сгореть, или

насилует заведомо беременную, на последнем месяце беременности, предвидя,

что может произойти выкидыш; в обоих этих случаях эвентуальный умысел на

убийство или на выкидыш конкурирует с прямым преступным умыслом на поджог,

на изнасилование.

В дореволюционном Российском уголовном праве постановления об умысле

непрямом появились под несомненным влиянием австрийского уложения, с

изданием Уложения 1845 г., но в форме, весьма неудачной.

Различие умысла прямого и преступного безразличия положено в основу

постановлений Уголовного уложения. Всякая умышленная вина предполагает

сознание учиненного виновным преступного деяния; но затем эта вина

разделяется на два вида:

первый, соответствующий прямому умыслу, когда виновный желал учинения

преступного деяния,

и второй, соответствующий умыслу эвентуальному, когда виновный допускал

наступление тех последствий, которые обусловливали преступность учиненного

им.

По поводу этого деления объяснительная записка содержит следующие

замечания: "Указанное различие видов умысла служит главным образом для

определения объема деяний, входящих в область умышленной виновности вообще,

так как с практической стороны оба эти вида вполне объединяются общим для

них понятием умысла, так что, по предположениям комиссии, в тех случаях,

где закон говорит о виновности умышленной, не делая никаких особых

оговорок, должны быть подразумеваемы как умысел прямой, так и непрямой.

Точно так же они стоят, по общему правилу, наравне и по отношению к

уголовной ответственности, влияя разве только на меру наказания при выборе

ее судом: человек, безразлично относящийся к тому, что из его действий

произойдет чья-нибудь смерть, весьма нередко может проявлять такую же

нравственную испорченность и такую же опасность, как и человек, прямо

желающий чьей-нибудь смерти"[5].

По поводу различия в объеме обоих видов умысла объяснительная записка

указывает: "Преступные деяния в том техническом значении, которое придано

этому понятию первой статьей, могут быть, по их внешней характеристике,

подразделены на четыре группы:

1) преступные содеяния, т.е. акты деятельности виновного, воспрещенные

сами по себе, безотносительно к вызванным ими результатам;

2) содеяния, преступность коих обусловливается наличностью известного,

указанного законом последствия;

3) преступное бездействие, или неисполнение чего-либо требуемого

законом, воспрещенное само по себе, безотносительно к вызванным им

результатам;

4) бездействие, преступность которого обусловливается наступлением

известного, указанного законом, последствия"[6].

По отношению к первому виду умысла, т.е. умыслу прямому, закон говорит,

что преступное деяние почитается умышленным, если виновный желал его

учинения; при этом слово "его" охватывает все вышеуказанные оттенки,

входящие в родовое понятие преступного деяния; прямой умысел,

следовательно, возможен при всех видах преступных деяний — важных и

маловажных, активных и пассивных. Напротив того, определение умысла

непрямого сделано более узким, так как текст статьи говорит: "виновный

сознательно допускал наступление обусловливающего преступность сего деяния

последствия, т.е. объемлет только вторую и четвертую группу случаев,

входящих в родовое понятие преступного деяния. "Это различие вытекает из

самого существа деяний первой и третьей группы, так как виновный, сознавая,

что он делает или не делает что-либо преступное само по себе, тем самым

желает содеянного или несодеянного"[7].

Необходимо заметить, что в законодательство тех лет входило понятие

альтернативного умысла, когда действующий предполагал возможным наступление

одного из нескольких последствий, одинаково желая каждого из них, или

умысла специального, когда для полноты субъективной виновности при

отдельных преступных деяниях требовалась не только определенность

намерения, но и определенность цели. Но первый вид по существу своему не

представляет никакого практического значения, а второй, — может быть,

исследуем только при анализе отдельных преступных деяний.

Существовало и такое деление умысла, которое основывается на самих

условиях сформирования преступной воли, на степени обдуманности и

хладнокровия, проявленных виновным, причем некоторые кодексы, в том числе и

Уложение о наказаниях 1845 г., придают этому делению значение условия,

влияющего на ответственность при всех вообще преступных деяниях.

Самая характеристика этих видов делается по психическому состоянию лица

в момент действия или в момент сформирования умысла.

В первом случае различаются исполнение преступного действия в спокойном

состоянии, когда действующий взвешивает каждый свой шаг, и исполнение

аффектированное, часто лишенное надлежащей связи и последовательности.

Во втором случае различают три оттенка.

Во-первых, умысел, сформированный в состоянии аффекта, хотя и не

достигшего такой силы, при которой он уничтожает вменяемость. Действующий

сознательно человек направляет свою деятельность к цели, хотя благодаря

ненормальным условиям возникновения преступного намерения задуманное

рисуется неясно, поставленная цель, ее отношение к интересам действующего,

к требованиям права отличается неверностью, преувеличением. Такое

направление воли называется умыслом аффектированным — impetus, и при

установлении ответственности за него обращают внимание на самую причину

аффекта, на степень извиняемости раздражения: в особенности выделяются те

случаи, когда причиной аффекта были действия самого пострадавшего.

Во-вторых, те случаи, когда преступная воля, хотя и складывается в

совершенно спокойном, хладнокровном состоянии духа, но приводится в

исполнение немедленно по возникновении, так что действующий не имеет

достаточно времени для обсуждения задуманного; этот вид умысла называется

внезапным, но хладнокровным — dolus repentinus.

Наконец, в-третьих, те случаи, когда виновный заранее обдумал все

существенные моменты предпринимаемого им действия, сделал тщательную оценку

плана — умысел обдуманный, предумышление.

Уложение о наказаниях 1845 г. (ст. 4) различало в умысле две степени:

1) когда деяние учинено вследствие не внезапного, а заранее обдуманного

намерения или умысла, и

1) когда оное учинено, хотя и с намерением, но по внезапному побуждению,

без предумышления[8].

Обдуманность относилась к составлению умысла, а не к действию; поэтому

выполнение деяния в аффекте, происходящем от опьянения или возникшем в силу

оказанного жертвой сопротивления, не устраняло возможности признать деяние

учиненным предумышленно, и, наоборот, полное хладнокровие, расчет в момент

действия, не предлагали еще обдуманности умысла.

Конечно, большая обдуманность, всестороннее обсуждение плана, указывая

на большую энергию воли, на большую её опасность, могут сделать

предумышление обстоятельством, усиливающим вину: но, по мнению Таганцева,

признание обдуманного умысла всегда и, безусловно, более тяжкой формой

виновности может привести к несправедливости. Мы можем представить такие

случаи, когда лицо, долго обдумывающее преступление, заслуживает

снисхождения, в котором приходится отказать человеку, действующему под

влиянием внезапного порыва. Наглядные доказательства в этом отношении

представляет судебная практика: убийства из ревности, из мести нередко

предполагают обдуманность, долго носимый план деятельности, а между тем они

всего чаще вызывают признание виновного заслуживающим снисхождения и даже

его оправдание, а убийство из корыстных побуждений, ради ограбления

считается всегда тяжким видом лишения жизни, хотя бы преступник и

действовал в силу внезапного порыва.

Уложение 1845 г. в ст. 105 довольствовалось тем, что за деяние,

учиненное с обдуманным заранее намерением, полагалась всегда высшая мера

наказания, за то преступление положенного, если в законе не определено для

случаев этого рода особой ответственности. Кроме того, по п. 1 ст. 129 мера

наказания увеличивалась, чем более было умысла и обдуманности в действиях

преступника, а поп. 5 ст. 134 наказание уменьшалось, если преступление было

учинено вследствие раздражения, произведенного обидами, оскорблениями или

иными поступками лица, которому виновный сделал или покушался сделать зло.

Данную точку зрения автора я не разделяю, так как, по моему мнению,

необдуманность, порыв, кратковременное неконторлирование ситуации, что

человеку присуще, не может конкурировать с хладнокровным вынашиванием

жестокого плана.

Действовавшее уголовное уложение вовсе не упоминает об этих видах

умысла в Общей части, предоставляя, таким образом, суду право принять во

внимание обдуманность действий или аффектированное состояние виновного

только при выборе меры наказания, если об этом не будет особых

постановлений (на мой взгляд, это недостаток, пробел в законодательстве).

Таким образом, можно сделать вывод, что теоретические разработки

юристов дореволюционной России были на достаточно высоком уровне, но, к

сожалению, должным образом не нашли своего законодательного закрепления.

2. (b) Уголовное законодательство Советской России.

В ПОСТАНОВЛЕНИИ КАССАЦИОННОГО ОТДЕЛА ВЦИК «О

ПОДСУДНОСТИ РЕВОЛЮЦИОННЫХ ТРИБУНАЛОВ» ВЫДЕЛяЮТСя СЛУчАИ, КОГДА ВИНОВНЫЙ

«АКТИВНО ПРОТИВОДЕЙСТВУЕТ РАБОчЕ-КРЕСТЬяНСКОМУ ПРАВИТЕЛЬСТВУ ИЛИ ПРИЗЫВАЕТ

ДРУГИХ ПРОТИВОДЕЙСТВОВАТЬ ЕМУ ПУТёМ НЕИСПОЛНЕНИя ДЕКРЕТОВ И ИНЫХ

ПОСТАНОВЛЕНИЙ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ, МЕСТНОЙ ИЛИ ЦЕНТРАЛЬНОЙ; яВНО ИГНОРИРУЕТ

ТАКИЕ ПОСТАНОВЛЕНИя И СВОИМИ ДЕЙСТВИяМИ ЗАТРУДНяЕТ ПРАВИЛЬНЫЙ ХОД РАБОТ В

ПРАВИТЕЛЬСТВЕННЫХ ИЛИ ОБЩЕСТВЕННЫХ УчРЕЖДЕНИяХ ИЛИ ПРИЗЫВАЕТ К САБОТАЖУ ИЛИ

ОРГАНИЗУЕТ ТАКОВОЙ». ОТ НИХ ПОСТАНОВЛЕНИЕ ОТЛИчАЕТ СЛУчАИ, «КОГДА ИМЕЕТ

МЕСТО ПРОСТОЕ НЕИСПОЛНЕНИЕ ИЛИ НЕПОДчИНЕНИЕ ПОСТАНОВЛЕНИяМ МЕСТНЫХ

ВЛАСТЕЙ». ПОСТАНОВЛЕНИЕ РАЗЛИчАЕТ ТАКЖЕ СЛУчАИ, КОГДА ВИНОВНЫЙ «СООБЩЕНИЕМ,

РАСПРОСТРАНЕНИЕМ ИЛИ РАЗГЛАШЕНИЕМ яВНО ЛОЖНЫХ ИЛИ НЕПРОВЕРЕННЫХ СЛУХОВ

ПУТёМ ПЕчАТИ, ИЛИ В ПУБЛИчНЫХ СОБРАНИяХ, ИЛИ В ПУБЛИчНОМ МЕСТЕ МОГУЩИХ

ВЫЗВАТЬ ОБЩЕСТВЕННУЮ ПАНИКУ ИЛИ ПОСЕяТЬ НЕДОВОЛЬСТВО ИЛИ НЕДОВЕРИЕ К

СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ ИЛИ ОТДЕЛЬНЫМ Её ПРЕДСТАВИТЕЛяМ, ПО НЕОСТОРОЖНОСТИ ИЛИ С

УМЫСЛОМ ДИСКРЕДИТИРУЕТ СОВЕТСКУЮ ВЛАСТЬ В ГЛАЗАХ НАСЕЛЕНИя»...

В Руководящих началах по уголовному праву РСФСР 1919 г. в качестве

«необходимого обобщения» обязали при определении наказания в каждом

отдельном случае различать, совершено ли преступление лицом в сознании

причинённого вреда или по невежеству и несознательности.

В ряде случаев уголовное законодательство первых лет революции общим

образом упоминало об умышленности тех или иных действий. Уже в декрете СНК

(Совета Народных комиссаров) от 16 ноября 1917 г. о роспуске Петроградской

городской думы говорилось о предании суду виновных в умышленной порче или

уничтожении городского имущества[9]... Определяя покушение, Руководящие

начала по уголовному праву 1919 г. говорили о том, «совершивший выполнил

все, что считал необходимым для приведения своего умысла в исполнение...».

Следует, однако, заметить, что не только ни в одном из этих случаев не

делалось попытки раскрыть содержание умысла, но и сама терминология не

отличалась чёткостью. В декрете СНК от 29 января 1920 г. «О порядке

всеобщей трудовой повинности» упоминалось, например, о «намеренной порче

орудий труда и материалов»[10], а декретом ВЦИК от 20 марта 1920 г. к

подсудности революционных военных железнодорожных трибуналов были отнесены

«все виды умышленного и корыстного посягательства как на имущество

железнодорожное, так и на вверенное дорогам для перевозки»[11]. Более того,

иной раз законодатель придавал необходимости предотвращения серьёзного

вреда настолько важное значение, что считал целесообразным в значительной

мере или полностью уровнять случаи умышленного и неосторожного причинения.

При этих условиях трудно сказать, что именно законодатель понимал в то

время под умыслом, каким образом он отграничивал его от неосторожности и

соотносил с целью, мотивом, заведомостью или «намеренностью»

соответствующих действий. Положение дополнительно осложнялось тем, что в

уголовном законодательстве того периода упоминания о субъективной стороне

преступления вообще встречались довольно редко. Это можно объяснить тем,

что развитие уголовного законодательства, принимаемого в молодой Советской

республике, происходило не по линии выработки определений Общей части, а в

форме издания и изменения положений Особенной части, однако, на мой взгляд,

данная ситуация не может оправдывать действия законодателя, так как

приводило к применению необдуманного, и зачастую ненужного насилия, а в

конечном счёте к огромным жертвам. Всё сказанное, разумеется, не означает,

что накопившийся за эти годы в области Особенной части законодательный

материал совсем не поддавался обобщению. Напротив, такое обобщение имело

место быть. Первое, что обращает на себя внимание, - это политическое, или

криминологическое, деление преступлений на группы в зависимости от их

направленности против основ нового строя или других интересов, целей или

мотивов их совершения. Характерное стремление законодателя связывать

деление преступлений по этим признакам с делением на соответствующие

категории также самих преступников. При этом далеко не всегда деление

преступлений на группы соответствует нынешним, отстоявшимся, «научно

обоснованным» представлениям[12].

Так, А. Эстрин подчёркивает, что положения ст. 11 УК РСФСР 1922 года

неизвестны Руководящим началам по уголовному праву РСФСР 1919 года.

Указывая, что ст. 11 не делает различия меду умыслом и неосторожностью по

наказуемости и что такое различие проводится лишь кое-где в Особенной части

кодекса, А. Эстрин «для параллели» напоминает, что по Уложению 1903 г.

одинаковая наказуемость неосторожных и умышленных деяний устанавливалась

лишь в отношении проступков, тогда как преступления, совершённые по

неосторожности, подлежали наказанию в особо указанных законом случаях[13].

Предложение об отсутствии прямой связи между определением умысла в УК

РСФСР 1922 года и его пониманием в предшествующем законодательстве

подтверждается также тем, что предпринимавшиеся в первые годы революции

попытки кодифицировать законодательство приводили не к тому решению,

которое давала ст. 11. Об этом свидетельствуют Руководящие начала 1919

года, а также проект Общей части УК РСФСР, подготовленный комиссией

Общеконсультативного отдела НКЮ и опубликованный в 1920 году. Составители

этого проекта положили в основу этого проекта «общие принципы, определяющие

собой идеологию и практику законодательства, проведённого в жизнь

революцией». Одним из выражений этого должно было быть, по их мнению, то,

что «оттенки умышленности, неосторожности утрачивают значение факторов,

направляющих наказание по заранее определённой линии; сохраняя некоторое

значение признаков, свидетельствующих о характере личности, они

перевешиваются анализом свойств преступного состояния деятеля, мотивами

правонарушения и мотивами избранных средств»[14]. Поэтому общих положений

об умысле и неосторожности, общих определений этих понятий в проекте не

было.

На какой же основе возникло всё же общее определение умысла в ст. 11 УК

РСФСР 1922 года?

Представляется, что этой основой была ст. 48 Уголовного уложения 1903

года, которая почитала преступное деяние умышленным «не только, когда

виновный желал его учинения, но также, когда он сознательно допускал

наступление последствия, обуславливающего преступность сего деяния». Ссылка

на Уложение 1903 года, которую А. Эстрин привёл «для параллели» при

анализе ст. 11 УК РСФСР 1922 года, не была случайной.

Ясно видно, что между определением умысла в этих двух документах

имелись существенные различия. Так, УК РСФСР делил умысел на виды в

зависимости от отношения к последствиям и ничего не говорил об умысле при

совершении формальных преступлений. Уложение же, как мы видели, выделяло

«сознательное допущение» только применительно к последствиям, объявляя

предметом желания само учинение преступного деяния. Поясняя эту

особенность, редакционная комиссия в объяснительной записке подчёркивала,

что «там, где преступность заключается в самом действии или в самом

бездействии, виновный, сознавая, что он делает или не делает что-либо

преступное, тем самым уже и желает преступного деяния; для него

психологически невозможно отделить сознательно учиняемое или не учиняемое

от нарушения запрета или веления закона; он может определяться в своей

деятельности различными побуждениями, может преследовать различные цели, но

он всегда с прямым намерением нарушает закон»[15].

Наряду с этим наличие сходства между двумя определениями очевидно. Оба

они делят умысел на два вида. Оба они не связывают с этим делением какого-

либо различия в квалификации или наказуемости преступлений, а скорее

проводят таким путём внешние границы этого понятия (по формуле: «умысел -

это не только…, но и...»). Деление умысла на виды проводится в УК РСФСР,

как и в ст. 48 Уложения, с помощью терминов «желание» и «сознательное

допущение», которые не встречались в советском уголовном законодательстве

до 1922 года. Обращает на себя внимание преимущественно психологический

характер обоих определений, который в ст. 11 УК РСФСР выражен даже сильнее,

ибо в ней нет указания на «преступность деяния». Это объяснялось, по-

видимому, тем, что в УК РСФСР само преступление не определялось как деяние,

предусмотренное уголовным законом[16]; до включения же в определение умысла

указания на отношение деятеля к общественно-опасному характеру деяния пока

не дошло.

Как видно из приведённых примеров, законодатель и при построении весьма

детализированных описательных диспозиций не проявлял большого интереса к

субъективной стороне преступлений.

Таким образом, при подготовке первого советского уголовного кодекса

задача заключалась не в том, чтобы «отмахиваться» от технико-юридических

достижений Уложения, а в том, чтобы использовать их, когда это было

Страницы: 1, 2