Статус и функции современной французской инвективы

Статус и функции современной французской инвективы

Федеральное агентство по образованию

ГОУ ВПО «Пермский государственный университет»

Кафедра романской филологии

Статус и функции современной французской инвективы

Дипломная работа

студентки V курса

дневного отделения

факультета современных

иностранных языков и

литератур

специальности «Филология.

Зарубежная филология.

Французский язык»

Назаровой К.А.

Научный руководитель

к.ф.н., доцент Хорошева Н.В.

Пермь 2006

Содержание

Введение                                                                                                                   3

Глава I.  Двойственная природа инвективы                                                            8

               §1 Социально-психологические механизмы инвективного          словоупотребления                                                                                                            9                                                                                               

               §2  Мифологическая структура инвективы                                            17                                       

               § 3 Мифологические модели и национально-культурная специфика французской инвективы                                                                                    22                                    

Глава II. Анализ современной французской инвективы на материале кинотекста  31

                § 1 Мифологическая интерпретация инвективной лексики                     31            

                 1.1. Сексуальная мифологическая модель и формы ее инвективного выражения                                                                                                                          32

               1.2. Скатологический миф в инвективной лексике                                   35         

                1.3. Религиозные мифологемы в структуре инвективных единиц           37

               §2 Социо- и психолингвистическая интерпретация современной   французской инвективы (фаза инвективного словоупотребления)                            37

Заключение                                                                                                                          55

Список литературы                                                                                                          56  

Список источников                                                                                                  59

Введение

Изучение инвективы как многогранного языкового явления представляется весьма актуальным в условиях все большей инвективизации современного общества, поскольку позволяет осмыслить природу табуированных средств, определяющую, в свою очередь, закономерности их функционирования в речи носителей языка. Поскольку распространенность обсценных словоупотреблений носит прежде всего социально-психологический характер, представляется необходимым многоаспектное рассмотрение сквернословия.

Выявление гетерогенного характера инвективы, составляющее актуальность настоящего исследования, позволяет представить данное лексическое средство как сложную лингвокульторологическую, социо- и психолингвистическую сущность, неоднозначный характер которой отражает объективно существующую многослойность современной языковой культуры.

Биполярная природа современной инвективы восходит к традициям народно-смеховой культуры и карнавальному началу средневекового раблезианства, возрождающе-ниспровергающий характер которых, выявленный М.М. Бахтиным, служит, по его мнению, своеобразной социальной «отдушиной». (Бахтин, 1965, с.236). Ругательства, таким образом, являются языковой сущностью, гармонично вписывающейся в подобную культуру, и по сей день обнаруживают медиевальную двойственность в структуре своих мифологических компонентов, которая, впрочем, несравнима  по своим масштабам со средневековой.

Ю.В. Бромлей, разрабатывая концепцию «разновременных слоев», подчеркивает диалектический характер развития культуры, заключенный в неизменном отрицании отживших и утверждении новых ценностей (Бромлей, 1983, с.105). Ярко выраженный антиценностный характер сквернословной лексики позволяет определить значимость в современной культуре носителей языка тех или иных социальных табу, что, в свою очередь, является необходимым условием осмысления современного социо-культурного фона языка.

Общественные запреты служат концептуальным элементом в архетипически-мифологической структуре инвективных лексем, изучение которых позволяет осмыслить глубинные структуры сознания, являющиеся, по М.М. Маковскому, основанием всякого  языкового мифа (Маковский, 1996, с.16). Рассмотрение табуированной лексики в мифологическом аспекте языка, по сей день являющегося дискуссионной научной сферой, на протяжении многих лет разрабатывавшейся целым рядом ученых (Р.Барт, А.Ф. Лосев, М.Ю. Степанов, М.М. Маковский) позволяет выявить особенности обсценизмов в рамках философии языка и позиционировать их в ряду прочих лексических средств. Более того, изучение инвективы, в которой доминирующим оказывается коннотативное начало, в этом аспекте предоставляет уникальную возможность несколько иначе взглянуть на «привычные» архетипические модели, выявленные мифологами по большей части в структуре кодифицированных языковых средств.

Психолингвистическая интерпретация табуированных словоупотреблений, являющихся, с одной стороны, эмоционально-экспрессивными лексическими средствами и, с другой, продуктом иррациональных импульсов, подтверждает выводы социальной психологии агрессии (З. Фрейд, К. Лоренц, Б. Крейхи, Д.Ричардсон, Р. Берон, Н.А. Бусс, Т. Шибутани) о бессознательной основе человеческой агрессивности.

Таким образом, целью данной работы служит определение функционального и статусного значения современной французской инвективы.  В связи с этим предполагается решение следующих задач: 

1.      выявление концептуально-мифологической природы обсценных языковых знаков;

2.      психолингвистическая интерпретация инвективных словоупотреблений в рамках обсценной коммуникации;

3.      социолингвистический анализ обсценизмов и выявление доминирующих инвективных мифов;

4.      анализ деструктивно-конструктивной природы и выявление полюсов негативного и позитивного значения в сквернословных единицах. 

Материалом исследования служат 627 инвективных словоупотреблений, выявленных в 18 кинотекстах современных французских художественных фильмов, снятых с 1988 по 2003 гг.: «Un monde sans pitié», мелодрама (1988), «Entre chien et loup», мелодрама (1990), «Rendez-vous», мелодрама (1990), «Tontaine et Tonton», комедия (1992), «Jalna», мелодрама (1993), «Le vieux gamin», мелодрама (1994), «La cérémonie», мелодрама (1995), «Panique sur la gare», комедийный детектив (1996), «Le compagnon de la loco», комедия (1996), «Quasumodo d’el Paris», комедия (1998), «Louise et les marches», комедия (1998), «La canne de mon père», комедийная мелодрама (1998), «Taxi», комедийный боевик (1999), «Le Petit Ben», комедийный боевик (1999), «Kamikaze express», боевик (1999), «Taxi - 2», комедийный боевик (2000), «Les Kidnappeurs», комедийный боевик (2002), «Tais-toi!», комедийный боевик (2003).

Обращение к кино в настоящей работе оправдано возможностью выявления коммуникационных моделей, позволяющей рассматривать инвективные словоупотребления в социально-психологическом контексте. Безусловно, художественный текст не может расцениваться как абсолютно тождественный тексту повседневного речевого общения. Однако, как справедливо отмечает Ю.М. Лотман, «искусство – всегда средство познания и общения. Оно ищет истину и выражает ее на своем, присущем ему языке (…) Язык звукового кино не есть нечто внешнее, механически накладываемое на его содержание» (Лотман, 2002, с.401). Кроме того, ученый отмечает такие качества кино и театра, как «правдоподобие» и «отождествление сцены и жизни» (там же, с. 407), что позволяет выявлять «живые» словоупотребления и анализировать их в составе коммуникационных моделей, максимально приближенных к существующим речеповеденческим образцам.

Методологической основой исследования послужили мифологическая концепция Р.Барта (Barthes, 1957), лексико-семантическая интерпретация сквернословия П. Гиро и К. Руайренк (Guiraud, 1976; Rouayrenc, 1996), а также биполярный психолингвистический анализ ругательств В.И. Жельвиса (Жельвис, 2001).

В связи с этим необходимо отметить, что такая многоаспектная интерпретация современной французской инвективы на материале кинотекста до сих пор не была задачей специального исследования, что, в свою очередь, составляет новизну данной работы.

В исследовании мы использовали следующие методы:

-           концептуально-мифологический анализ, позволяющий выявление основополагающих инвективных мифов;

-           метод лексико-семантической интерпретации обсценных словоупотреблений, представляющий возможность собственно лингвистического описания материала;

-           метод биполярной психолингвистической интерпретации, выявляющий доминирующие полюса негативного и позитивного значения;

-           квантитативный анализ, позволяющий количественное представление преобладающих деструктивного или конструктивного начал в инвективных словоупотреблениях.

 Гипотеза настоящего исследования состоит в том, что инвектива обладает многоуровневой двойственностью, проявляющейся в ее утверждающе-ниспровергающем характере. Предполагается, что современное французское сквернословие, в частности, обнаруживает доминирование негативного полюса значения над позитивным и актуализирует сексуальный и скатологический табуированные мифы, причем последний проявляет наибольшую деструктивность.

Теоретическое значение работы заключается в комплексном характере исследования, позволяющего сочетание и сопоставление различных научных концепций, а также рассмотрение в свете современных социо- и психолингвистических теорий феномена инвективной лексики.

Практическая ценность исследования состоит в возможности использования его результатов в курсах по социо- и психолингвистике, культуре французской речи, а также при работе с французским кино.

Структура работы представлена введением, теоретической и практической главами, заключением, списком литературы и списком источников.

                  Глава I.  Двойственная природа инвективы

Определение собственно лингвистической природы инвективной лексики и рассмотрение ее языкового статуса является начальным этапом в исследовании концептуальных  основ сквернословия, поскольку позволяет сформировать четкое понимание обсценизмов как языковых единиц и определить их место в ряду прочих лексем. В связи с этим представляется необходимым предварить многоаспектное исследование инвективы следующим вступлением. 

В современной лингвистике существует несколько определений инвективы, акцентирующих прежде всего ее оскорбительный, обличительный, снижающий характер и направленность против адресата. «Инвектива (от позднелат. «inveho» - «наступаю») – оскорбление; бранное слово; грубая, обличительная, памфлетная речь, направленная на оппонента» (ЛЭС, 1990, с. 236). «Инвектива – культурный феномен социальной дискредитации» (Можейко, 2003). «Инвектива – вид речевой агрессии, эмоционально-экспрессивная единица, обладающая свойством деавтоматизированного восприятия в сознании носителей языка» (Жельвис, 1999, с. 13).

Таким образом, инвектива в лингвистическом плане обладает рядом особенностей, обусловливающих ее специфический статус в языке. Оценивая табу-семы по шкале базовых дифференциальных признаков стилистического значения, можно сказать, что инвектива имманентно обладает такими чертами, как ненормативность, эмоциональность и спонтанность (Долинин, 1978, с. 108).

 Подобно любой ненормативной, неконвенциальной единице, инвективе свойственны эмоциональность и экспрессивность. Первая связана с той субъективной, оценочной, коннотативной информацией, которая в плане содержания сквернословия довлеет соответственно над объективностью, нейтральностью и денотацией, что, в свою очередь, определяет маркированный характер ругательств, или их выделенность в потоке речи (Долинин, 1978, с. 122). Поскольку эмоция выражает «оценочное личностное отношение» (Леонтьев, 1971, с.37), то еще одной важной чертой инвективной лексики является эмоционально-оценочный компонент, выступающий, в зависимости от характера эмоции говорящего, со знаком «плюс», выражающим утверждающе-позитивное значение ругательства, либо со знаком «минус», предполагающим уничижительно-негативный смысл инвективы.

Именно в наличии у сквернословия двух диаметрально противоположных эмоциональных полюсов  В.И. Жельвис видит основание обсценной энантиосемии, или «способности языкового знака выражать противоположные значения» (Жельвис, 2001, с. 134). Эта двойственность же, заложенная в основе инвективных словоупотреблений, является источником полифункциональности табуированной лексики.

 Экспрессивность инвективы, т.е. «такое свойство языкового знака, в силу которого он воспринимается деавтоматизированно, непосредственно воздействует на воображение адресата и (или) на его эмоциональную сферу» (Долинин, 1978, с. 120), обусловливается мотивированностью, которая, в свою очередь, базируется на табуированности слов- «нарушителей конвенции» (там же, с.122).

Наконец, спонтанность инвективного словоупотребления, тесно связанная с эмоциональностью данной лексики, указывает на иррациональную основу сквернословия, на отсутствие некой упорядоченности и логики в табуированной коммуникации.  

В связи со всем вышесказанным, представляется необходимым многогранное исследование феномена инвективной лексики, поскольку только многоаспектный анализ табу-сем позволяет выявить особенности функционирования сквернословия в повседневном общении и определить его статус в современном языке. 

§1 Социально-психологические механизмы инвективного словоупотребления

Рассмотрение социально-психологических основ табуированного        словоупотребления является весьма важным при изучении многогранной проблемы инвективной коммуникации, поскольку позволяет выявить двойственную природу обсценного общения на внешнем (социальном) и внутреннем (психологическом) уровнях. Настоящий параграф, таким образом, представляет собой попытку выявления механизмов многоуровневой дихотомии инвективной коммуникации. 

  Поскольку в данном исследовании рассматривается табуированная лексика, представляется необходимым проанализировать феномен табу и его соотношение с языковой тканью.

Общепринятым  определением табу является следующее: «Табу – установление, состоящее в строгом запрете действий по отношению к определенным вещам, людям, явлениям. Запретным и опасным, с точки зрения табу, является неупорядоченный контакт между священным и повседневным» (НФЭ, 2001, с.5).

   В философском ключе табу понимается как «нечто такое, что находится по эту сторону запрета, по эту сторону явленного и признанного; оно погружено в неявную заторможенность, в чуждую очевидности предопределенность, в автоматизм случайного и невольного (...)Табу – это разрыв в социальной ткани, но также и в жизни индивида, это разъятие в потоке истории, но также и в движении мысли. Табу для текста – стена, для мысли – препятствие, для истории, разума – камень преткновения(...)Но табу, содержащее в себе словесное предостережение (здесь западня, эти жесты и эти имена запретны), предполагает сообщество говорящих людей, а тем самым и действенные санкции за неизбежные нарушения запретов и пагубные последствия таких нарушений» (Рабан, 1993, с. 53 ). Эти санкции, по мнению Е.В. Любицкой, обусловлены «антисоциальностью» инвективы, которая, в свою очередь, проявляется в остром желании сквернослова нарушить эмоциональное равновесие оппонента,  вызвать конфликт (Любицкая, 2002).

   Табу-семы, таким образом, занимают в сознании носителя языка совершенно особое место. Являясь «камнем преткновения», «препятствием», «стеной», они служили своеобразным предупредительным сигналом, «позволявшим и отдельным людям, и всей общине строить свои отношения с окружением без опасения нарушить изначальный порядок и вызвать более или менее острый конфликт с мифическим миром» (Маковский, 1996, с. 315).

   Предметное представление о времени и пространстве, а также слияние субъективного и объективного, единичного и множественного в первобытном сознании обусловливают веру язычников в то, что «произнося то или иное слово, люди воздействуют и на соответствующий предмет, подчиняя его своей воле. В связи с этим становится понятным смысл буквенной и словесной магии, стремление «засекретить» имена тех предметов и действий, которые нужно обезопасить от враждебного воздействия» (там же, с. 314). Именно поэтому, как нам представляется, табуированные словоформы, выступающие в основной своей роли, т.е. в роли оскорбления, по сей день приравниваются к действию, заключенному, в частности, в вербальной агрессии.

Современная психология предлагает ряд теорий, объясняющих феномен человеческой агрессии: этологическая, социобиологическая, филогенетическая, фрейдовская, когнитивная, социально-когнитивная и многие другие.  В рамках данной работы мы рассмотрим лишь те из них, которые имеют непосредственное отношение к объекту нашего исследования и находят наибольшее число сторонников и эмпирических подтверждений.

Американские психологи склонны выделять три основополагающих фактора человеческой агрессии – биологический, социальный и психологический, - неизменно ставя во главу угла одно из этих трех оснований. Так, К. Лоренц, один из создателей этологии, расценивает биологический фактор как доминирующий и пишет по этому поводу:  «пагубная агрессивность, которая сегодня как злое наследство сидит в крови у нас, у людей, является результатом внутривидового отбора, влиявшего на наших предков десять тысяч лет на протяжении всего палеолита» (Лоренц, 1999, с.32). В целом теория этого ученого сводится к рассмотрению агрессии как внутренней энергии, являющейся неизбежным свойством человеческой натуры: чем ниже уровень накопленной в организме человека отрицательной энергии, тем более сильный импульс требуется, чтобы вызвать агрессивную реакцию, и  наоборот. Таким образом, если принять во внимание социальную природу  табу и рассматривать его как внешний фактор, то тогда оно окажется уже не «стеной» или «препятствием» на пути свершения общественно порицаемого действия, но, напротив, «импульсом», толчком к этому действию. Подобное понимание табуированности, казалось бы, противоречит ранее принятому тезису, заимствованному у мифологов. Думается, что это не совсем так, поскольку именно такое «противоречивое» рассмотрение табу выявляет сложный диалектический характер социального запрета, суть которого можно метафорически определить как стену, высота которой пугает и отталкивает стоящего перед  ней и в то же время вызывает желание ее преодолеть.      

Двойственная природа социального табу в еще большей степени подтверждается фрустрационной теорией и фрейдовским психоанализом.

   В психоанализе  табу есть  то,  что  вызывает  "священный  ужас".   З. Фрейд в основе табуированности видит стремление человека к наслаждению: «Именно  скрытое  бессознательное наслаждение   делает   табуированный   объект    ценностью,    противоречиво соединяющей священное и вызывающее ужас — перед тем, что коренится  даже  не в самой вещи, а в связанном  с  нею  действии...  Скрытое  наслаждение,  чей голос слышен во всех бессознательных запретах и во всех  переносах  запретов с одного предмета на другой, связано с табуированным объектом,  который  как бы удваивается самим этим наслаждением» (Фрейд, 1973, с.42).  З. Фрейд полагает, что в основе этого самого наслаждения лежит бессознательное  стремление человеческого существа к убийству, что и порождает внутренний конфликт  у сквернослова, нарушающего табу как некое социальное установление, или общественно-историческую фиксацию некоего объекта как запретного. Интересно в этой связи отметить, что «закон фиксации и асимпотического приближения к  запретному  действию распространяется на всю историю общества» (Рабан, 1993). Освобождение отрицательной энергии за счет нарушения табу у сквернослова приводит к сохранению внутрипсихической стабильности. При этом наступает состояние удовлетворенности (Фрейд, 1973, с.56). Таким образом, З. Фрейд считает агрессию неизбежным неконтролируемым свойством человеческого поведения, в основе которого лежит бессознательное, хаотичное, иррациональное начало, позволяющее человеку, тем не менее, восстановить нарушенное равновесие. 

  Внутренняя дисгармония, в свою очередь, тесно переплетается с таким явлением как фрустрация, понимаемая как результат невозможности восстановления нарушенного (в силу каких-либо внешних или внутренних причин)  равновесия и  определяемая психологами как «блокирование происходящих в настоящее время целенаправленных реакций» (Бэрон, Ричардсон, 1999, с. 498). Нарушение табу (употребление нецензурной лексики) является, таким образом, реакцией на состояние фрустрации. Табу в данном случае содержит в себе определенный заряд потенциальной энергии, которую «нарушитель» (инвектор) высвобождает, достигая подобным образом дисгармонии своего внутреннего бытия с внешним и в то же время,  нейтрализуя внутренний конфликт в самом себе.  Интересно отметить, что, будучи одним из важных детерминантов агрессии, фрустрация, тем не менее, далеко не всегда провоцирует именно агрессивное поведение. Второй ответной реакцией организма на фрустрацию может быть отступление. Выбор же между нападением и отступлением обусловлен, по мнению все тех же психологов, «страхом наказания», который является наиболее «эффективным» и удерживает индивида от проявления агрессии (там же, с. 595).    

В данном случае нарушение табу, рассматриваемое как агрессивное действие, (например, сквернословие) тесно связано с такими явлениями как фобия и фетишизм, составляющими вместе с табу, по мнению мифологов,  некую триаду, которая является основной причиной «разрыва в метафоре», рассматриваемой прежде всего как перенос, или передача знания (Рабан, 1993, с.57). 

   Именно такой разрыв происходит в сознании инвектора, который, произнося запретное, не передает адресату некое знание о мире, не сообщает никакого предметного (денотативного) значения, но стремится посредством табуированной словоформы разрушить гармонию, пошатнуть самотождественность как собеседника, так и свою собственную, порвать привычные, установленные связи и соответствия.

   К. Рабан, рассуждая об этом разрыве, делает следующий вывод:  «Сохраненное  вытеснением разъятие,  укрытое  и  сбереженное  как  запас  первозданной,   необузданной энергии,  и  есть   скрытая   пружина   социальных   институтов,   а   также индивидуальной симптоматики,  безумия  во  всей  его  заразительной  силе  — словом, всего того,  что  мы  противополагаем  здесь  передаче,  переносу  в соответствии с каким-либо заранее установленным правилом» (там же, с.63).

Фобии как промежуточная стадия социально-психологического «разъятия»   определяются тем же исследователем как «особые  табу  —  тайные,  сугубо индивидуальные: они  нарушают  все  нормы  и  в  конечном  счете  сами  себя запрещают — где-то в альковных  тайнах  или  в  убитой  мысли» (там же). К. Рабан также отмечает, что «фобии  могут многому научить нас в вопросе о природе человеческой  самотождественности  и ее  несводимости  ко  всякой  общей  норме,  к  презумпции  невиновности,  к рациональной оценке возможных  потерь  и  приобретений  или  же  необходимых действий. Фобию нельзя сообщить или передать:  она  распространяется  внутри субъективного  пространства,  словно  эпидемия» (там же). Психоаналитик Ю.Н. Левченко отмечает, что в основе всякой фобии лежит эмоциональное начало, возникающее как реакция рационального на нечто, не соответствующее установленному порядку: «Страх – это эмоция, а эмоции включаются там, где отказывает логика или где нет достоверной информации. То, что не укладывается в модель вашего мира, такую знакомую и привычную, пугает своей необычностью. Таким образом, чтобы напугать человека, достаточно в его привычную картину мира добавить всего лишь одну деталь, но в корне отличающуюся от того, что он видел ранее. Причем желательно, чтобы эта деталь не объяснялась при помощи логики и разума. Причем страх будет соответствовать степени рассогласования между привычностью окружения и необычностью детали» (Левченко, 2006).

Таким образом, «необычной деталью», ломающей привычные связи и провоцирующей говорящего прибегнуть к инвективному словоупотреблению и является социальный запрет, нарушение которого может вызвать самую непредсказуемую реакцию как у адресата, так и у самого инвектора. 

  Такое понимание табу является чрезвычайно важным для осмысления феномена инвективы, поскольку позволяет  представить его как нечто диаметрально противоположное иным словоупотреблениям, в основе которых лежит метафоричность как передача некоего знания о мире. Инвектива же при таком подходе является своеобразной антиметафорой, понимаемой не как перевернутый, но как запретный образ, произнесение и передача которого недопустима.

   Примечательно, что нарушение социального запрета посредством сквернословия не только расстраивает привычный порядок вещей, но также позволяет инвектору приобрести уникальное по своей природе знание-наслаждение: «оно (наслаждение) становится средоточием поведения, социальных действий,  направленных  на удовольствие, конечной целью не только желаний,  но  и  воли,  стремления  к самоутверждению, воинственных побуждений, тяготения к знанию  или  точнее  к знанию-наслаждению, которое как таковое уникально: даже  если  оно  доступно повторению, оно в  принципе  недоступно  передаче» (Рабан, 2006). Именно на этом этапе явление табу наиболее тесным образом переплетается с фетишизмом, который «ставит табу с  головы  на  ноги,  выявляет запретное наслаждение(...)фетиш  есть  особое бытие  языка,  при  котором  язык  воспринимается  как  чистое,   абсолютное различие, различие как таковое. Фетиш —  явление  Ментальное;  он  связан  с "ненавистью к самому себе", с желанием  нарушить  запрет,  превратившимся  в жизненное правило» (там же).

   В связи со всем вышесказанным, представляется целесообразным разграничить в этом аспекте такие понятия как инвектива и инвективное словоупотребление.

Инвективу можно определить как «культурный феномен социальной дискредитации субъекта посредством адресованного ему текста, а также устойчивый языковой оборот, воспринимающийся в той или иной культуре в качестве оскорбительного для своего адресата» (Можейко, 2003). Иными словами, инвектива – это табуированный знак, существующий в сознании носителя языка наряду с другими языковыми явлениями, характеризующийся доминированием коннотации над денотацией.

    Что же касается инвективного словоупотребления (слововосприятия), то это сложный социально-психологический процесс, основными механизмами которого, учитывая все вышесказанное, являются табу, фобия и фетишизм: табу, воплощенное в обсценном знаке, вызывает противоречивые переживания в сознании говорящего: нарушить запрет или сохранить гармонию с окружающим миром и самим собой; фобия как промежуточный этап, во время которого происходит борьба упомянутых переживаний, служит своеобразным предостережением коммуниканту и, наконец, фетишизм как реализация бессознательного стремления сквернослова к  наслаждению, заключенному в разрушении как окружающего мира, за счет попрания его установлений, и самого себя посредством выхода бессознательных импульсов.

Таким образом, двойственность инвективного общения проявляется на социальном уровне в форме запрета, служащего одновременно и  препятствием, и импульсом (выходом для отрицательных эмоций говорящего), на сознательном уровне как навязчивый страх (фобия), на бессознательном уровне в качестве фетишизма. Именно табу, фобия и фетишизм как неотъемлемые составляющие инвективного словоупотребления служат социально-психологическими механизмами табуированной коммуникации. 

§2  Мифологическая структура инвективы

Поскольку «анализ мифов есть средство выявления первичных структур сознания» (Маковский, 1996, с. 18), изучение инвективы как психолингвистической, социолингвистической и лингвокульторологической системы в мифологическом аспекте представляется особенно актуальным. Предметом данной главы являются  глубинные мифопоэтические элементы, раскрывающие природу табуированной лексики.

 Безусловно, прежде чем приступать к анализу собственно французских инвективных мифов, необходимо рассмотреть структуру табуированного мифа вообще, его отличие от конвенциональных мифологических образов и функционирование в сознании носителей языка.

Миф, согласно Р. Барту, - это слово / «Le mythe est une parole» (Barthes, 1957, c. 215). А слово, по мнению М.М. Маковского, представляет собой «семиотический знак, символ, семиотическую формулу того или иного мифопоэтического образа» (Маковский, 1996, с. 20).

Таким образом, диалектическое единство мифотворческого сознания и языковых процессов является весьма важным для понимания речеповеденческих установок в современной культуре. «(...)миф – это коммуникативная система, это сообщение (message). Из этого следует, что миф не является неким объектом, концептом или идеей, это образ значения, это форма» (Barthes, 1957, c. 215).

Р. Барт также отмечает: «миф – нечто социально детерминированное, некое «отражение» (...) миф заключается в том, что культура превращается в природу или по крайней мере социальное, культурное, идеологическое, историческое превращается в «естественное» (...) Будучи словом (от греч. mythos), современный миф подлежит ведению семиологии: она позволяет «исправить» производимую мифом инверсию, разложив сообщение на две семантические системы – коннотативную, означаемое которой носит характер идеологический (а значит «правильный», «не перевернутый», а в более ясных моральных терминах - цинический), и денотативную (видимо-буквальное значение образа, вещи, фразы)» (Барт, 2001, с.331).

   С другой стороны, М.М. Маковский отмечает: «Мифологический образ является непосредственным выражением чувств и переживаний человека, его чаяний и волевых импульсов. При этом чувства преобладают над интеллектом; эмоции над мыслью, волевые импульсы – над сознанием. Миф направлен на утверждение человеческих желаний и организацию коллективных действий, на внушение как чувства единства между членами коллектива, так и чувства гармонии (сопричастности) с мировым Целым» (Маковский, 1996, с. 20).

   Таким образом, мифологическая составляющая языковых единиц есть результат алогичного, ассоциативно-эмоционального мышления. В основе мифологического мироощущения, по М.М. Маковскому, лежит образность: «Оно (мифологическое мышление) представляет собой творение в воображении с помощью воображения иной действительности – субъективной и иллюзорной, служащей не столько для объяснения, сколько для оправдания определенных («священных») установлений, для санкционирования определенного сознания и поведения» (там же, с. 15). Язык в этой связи является «своеобразным кладбищем метафор» (там же, с. 16), поскольку по своему происхождению каждая метафора представляет собой «маленький миф» (там же).

В предыдущей части данной работы был сделан вывод о том, что инвектива представляет собой антиметафору. Из этого следует, что в процессе обсценного семиозиса ни о каком сообщении (message, по Р. Барту) не может быть и речи, поскольку антиметафора – это, прежде всего, отсутствие передачи некой информации адресату. Таким образом, встает вопрос о целесообразности рассмотрения такого явления, как инвективная коммуникация: ведь если основной целью всякого человеческого общения служит передача говорящим адресату некоторых знаний о мире, то такого понятия, как обсценная коммуникация вообще не существует. В результате, можно говорить и том, что, коль скоро табу-сема не является коммуникативной единицей, то, следовательно, она и не миф, и не слово...

Думается, что при таком подходе, отрицающем языковую природу инвективы, не учитывается ряд особенностей табуированной лексики, в силу которых она служит неотъемлемой частью языка, как и прочие коммуникативные единицы.

Во-первых, инвектива, как и любой языковой знак, обладает планом формы (акустическим образом) и планом содержания (пусть и антисоциальным), которые являются психичными сущностями и «связываются в нашем сознании ассоциативной связью» (Соссюр, 1979, с. 99).

Во-вторых, когда речь идет о нормативном общении, предполагается конвенциальная метафоричность, т.е. такая передача информации, которая соответствует установленным правилам коммуникации. В случае же с инвективой сообщение тоже имеет место, но вот его природа несет в себе качественно иную сущность. Последняя выражается в сообщении коннотативной информации, источником которой служит табуированность произносимой словоформы. Иными словами, отсутствие предметного (денотативного) плана в обсценном общении отнюдь не является поводом для «исключения» сквернословия из языковой ткани, поскольку передача знания («уникального знания-наслаждения», по З.Фрейду) все же присутствует.

В-третьих, инвектива как социально детерминированный запрет является, наряду с прочими языковыми единицами, определенным речеповеденческим стереотипом. «Одна из наиболее значимых функций культуры – это нормативная функция(...). Каждый культурный стереотип представляет собой сложное соединение социального и индивидуального, освещенное национальной традицией как социально благоприятное, гармонизирующее речевое действие или речевое средство» (Матвеева, 2000, с.46). В данном случае обсценная лексика представляет собой также речеповеденческий стереотип, но, в отличие от иных языковых образцов, он, напротив, расценивается как социально неблагоприятный, дисгармонизирующий общение.

Интересно, в этой связи, следующее юридическое замечание: «Речевое поведение – это поведение личности. Личность же, имея дело с нормой, связана обязанностями и наделена правами(...)речедеятельностная норма общения предстает собранием речекоммуникативных обязанностей  прав личности» (там же, с.49). Иными словами, инвектор, нарушая языковую условность, использует такой речеповеденческий стереотип, который идет вразрез с обязанностями носителя языка, что, в свою очередь, провоцирует конфликт.

В результате обсценного словоупотребления, провоцируется как внешний, так и внутренний конфликт, о чем говорилось в §1. Стоит лишь добавить, что роль сквернослова в подобной коммуникации рассматривается в связи с этим как деструктивная (Третьякова, 2000, с.149) и как самодеструктивная (Жельвис, 2004, с.115).

Деструкция, таким образом, служит важной составляющей инвективного мифа, она заложена в табуированном знаке так же, как конструктивность в качестве гармонизирующего начала лежит в основе любой нормативной словоформы.

Метафорически представляя бинарную структуру мифа, Р. Барт пишет следующее: «(...)если я нахожусь в автомобиле и смотрю на пейзаж через окно,  я могу, по собственному желанию, сконцентрироваться на пейзаже или на окне: либо я ощущаю присутствие окна и отдаленность пейзажа, либо, напротив, прозрачность окна и глубину пейзажа; но результат этого чередования останется неизменным: окно для меня будет одновременно присутствовать и пустовать, пейзаж будет ирреальным и полным. Точно так же в мифическом означающем: форма здесь присутствует, но пустует, смысл отсутствует, однако он полный » (Barthes, 1957, c.231).

Таким образом, миф как бинарная семиологическая система состоит из прозрачной формы, представляющей собой исторически зафиксированное и социально детерминированное соединение  означаемого и означающего, и концепта, который, в свою очередь, «располагает неограниченным числом означающих» (там же, с.227).

Следует также отметить, что концепт по своей природе содержит «некое смутное знание, сформированное нескончаемыми, неопределенными ассоциациями. Необходимо подчеркнуть этот открытый характер концепта; это отнюдь не абстрактная, чистая сущность; это бесформенная, неустойчивая, туманная концентрация, целостность,  последовательность которой особенно тяготеет к функции » (там же, с.226).

Об этом же пишет А.Ф. Лосев, понимая, однако, миф более узко, нежели Р. Барт (то, что последний расценивает как концепт, т.е. составляющую мифа, у первого  является собственно мифом): «Миф есть вещная определенность предмета, рассматриваемая с точки зрения нагнетения всякого иного смысла, выходящего за пределы данной вещной определенности, который только может быть принципиально связан с этой «определенностью» (Лосев, 1993, с.774).

Следует отметить, что Р. Барт понимает миф более широко, нежели другие семиотисты, придавая ему статус языкового знака, в то время как А.Ф. Лосев, М.Ю. Степанов, М.М. Маковский и пр. склонны рассматривать его как «концепт» в терминологии Р. Барта.

Поскольку целью нашей работы не является терминологическое разграничение вышеописанных явлений, представляется целесообразным сформировать четкое понимание той внеязыковой сущности, что лежит в основе табуированной словоформы и обусловливает ее антисоциальную природу.

Рассматривая инвективу, представляющую собой как всякий языковой знак бинарную семиологическую систему, следует отметить ряд особенностей, присущих лишь табуированным словоформам.

Возвращаясь к теории Р. Барта, нужно сказать, что в случае с инвективой мы имеем несколько иной вариант взаимодействия формы и концепта в мифе. Развивая метафору Р. Барта в этом ключе, можно сказать, что «окно», сквозь которое в любом другом случае виден некий «пейзаж», здесь не «прозрачно». Более того, инвективная форма никогда не оказывается пустой по отношению к наполненному концепту. Скорее наоборот, последний, обозначая некое естественное явление (дефекация, половой акт, половые органы  пр.), т.е. некую предметную информацию, опустошается за счет табуированной формы, к которой и приковывается внимание коммуникантов. План означаемого в инвективной форме, таким образом, не обладает столь четкой семантической очерченностью (закрепленностью за звуковым комплексом некоторого количества значений), как в других языковых единицах, что, в свою очередь, обусловливает полифункциональность инвективы.

Страницы: 1, 2, 3