Иными словами, инвектор оказывается «по ту сторону запрета», нарушая не только социальное установление, но правила стандартной коммуникации, привнося в общение иррациональный, деструктивный элемент, заключенный в форме инвективного мифа.

§ 3 Мифологические модели и национально-культурная специфика французской инвективы

Социальный запрет как ключевое звено табуированной коммуникации обладает разной степенью воздействия и варьируется в зависимости от национально-культурной традиции. «Соответственно этому, сила инвективы прямо пропорциональна силе культурного запрета на нарушение той или иной нормы; максимально инвективный смысл обретают, таким образом, вербальные конструкции, моделирующие табуированное поведение. Это обстоятельство обусловливает широкий спектр варьирования инвективы в зависимости от наличия и аксиологической наполненности в конкретных культурах различных нормативных требований запретов» (Можейко, 1993).

Таким образом, целью данного параграфа является выявление мифологем собственно французской инвективы, а также соответствующих социальных запретов, формируемых этими мифологемами.

П. Гиро, рассуждая о явлении инвективы во французском языке, пишет следующее: «Именно образ тела, в частности, его наиболее «низкие» части – живот и половые органы – и служит «глубинным» основанием семиологии и лексикологии «грубости» (...) половые органы, дефекация и гниение являются архетипичными в «антиценностной», отрицающей всякую ценность системе» (Guiraud, 1976, c.8).

К. Руайренк присоединяет к этим телесным образам религиозный концепт: «Ругательства, табуированные словоформы, касаются трех областей: религия, секс и все, что связано с экскрементальной функцией, в частности, дефекация» (Rouayrenc, 1996, c.9).

Таким образом, непристойность, лежащая в основе табуированной лексики, заключена в образе материально-телесного низа, который и является основополагающей мифологемой французских инвектив.

М.М. Бахтин, рассуждая о ругательствах в произведении «Гаргантюа и Пантагрюэль» Ф. Рабле, пишет: «Ведущею особенностью гротескного реализма является снижение, то есть перевод всего высокого, духовного, идеального отвлеченного в материально-телесный план, в план земли и тела в их неразрывном единстве» (Бахтин, 1990, с.25). Концепция карнавального, амбивалентного начала, лежащего в основе французских средневековых ругательств как особого жанра площадной речи, является весьма важной для понимания мифологии современной французской инвективы.

Диалектическое единство низвергающего и рождающего начал мифологической структуры инвективы – это глубинная (древняя) основа табу-сем, обусловливающая их «особый» статус в современном языке: «Эти ругательства-срамословия были амбивалентными: снижая и умерщвляя, они одновременно возрождали и обновляли. Именно эти амбивалентные срамословия и определили характер речевого жанра ругательств в карнавально-площадном общении. В условиях карнавала они подверглись существенному переосмыслению: полностью утратили свой магический и вообще практический характер, приобрели самоцельность, универсальность и глубину. В таком преображенном виде ругательства внесли свою лепту в создание вольной карнавальной атмосферы и второго, смехового, аспекта мира» (там же, с. 29). Подобно поговоркам, по мнению М.М. Бахтина, инвектива обладает такими чертами как «самоцельность, универсальность и глубина», т.е. воспринимается носителями языка как обособленная единица, лексема, «вырывающаяся» из общего речевого потока: «Ругательства обычно грамматически и семантически изолированы в контексте речи и воспринимаются как законченные целые, подобно поговоркам. Поэтому о ругательствах можно говорить как об особом речевом жанре фамильярно-площадной речи» (там же, с.28).

Безусловно, современная французская инвектива несравнима со средневековой площадной бранью, но именно магически-заклинательный, амбивалентный характер медиевального сквернословия может пролить свет на философию исследуемых табу-сем. В связи с ослаблением или полным исчезновением некоторых социальных запретов, современная инвектива уже не несет в себе того космического, гротескного начала, каким обладала средневековая брань. Следует также отметить, что еще одним фактором, обусловившим стирание экспрессивной окраски рассматриваемой лексики, является меньшая социальная стратификация, поскольку средневековое сквернословие всегда аппелировало к сословному характеру общества. Собственно этот последний довод и является основанием всей теории М.М. Бахтина: «Целый необозримый мир смеховых форм и проявлений противостоял официальной и серьезной (по своему тону) культуре церковного и феодального средневековья» (там же, с.15). Таким образом, противопоставление «верх - низ» в средневековой инвективе имеет, прежде всего, социальную природу: шут становится королем и отдает приказы в этом перевернутом карнавальном мире.

Этот факт отмечает и П. Гиро: «Ругательство определяется одновременно через свое содержание, т.е. через объекты, с которыми оно соотносится, в частности, сексуальная жизнь, дефекация, пищеварение, и через употребление в речи, т.е. социальные группы – «простонародные», «необразованные», «низкие» - которые обычно используют его в речи (Guiraud, 1976, c. 9). П. Гиро также отмечает, что «бунтующая» (qui révolte) непристойность медиевального сквернословия «составляет основу нижайших форм народного языка и самый непредсказуемый и богатый источник наших ругательств» (там же, с. 11).

Однако данное социальное противопоставление, на самом деле, зиждется на еще более глубоком амбивалентном мифопоэтическом основании. М.М. Бахтин раскрывает последнее следующим образом: «Верх - это небо; низ - это земля; земля же - это поглощающее начало (могила, чрево) и начало рождающее, возрождающее (материнское лоно). В собственно телесном аспекте, который нигде четко не ограничен от космического, верх - это лицо (голова), низ - производительные органы, живот и зад(...). Снижение роет телесную могилу для нового рождения. Поэтому оно имеет не только уничтожающее, отрицающее значение, но и положительное, возрождающее: оно амбивалентно, оно отрицает и утверждает одновременно»(Бахтин, 1990, с. 31).

О подобной символике материально-телесного низа, в частности, фаллических действий писал М.М. Маковский: «Фаллические действия играли первостепенную роль в мировоззрении язычников (…) Фаллос – символ космической энергии, середина микро- и макрокосмоса (упорядочивающее начало) (...) Соитие – это как бы жизнь внутри смерти и смерть внутри жизни» (Маковский, 1996, с. 376).

Думается, что именно «космическая» символика языческих представлений, а также гротескное средневековое мироощущение, составлявшие основу древней инвективы, обусловили ту денотативную «размытость», которая сегодня характеризует французское сквернословие, способное выразить одновременно все и ничего. Действительно, чрезмерные генерализация и преувеличение, явившееся продуктом карнавального начала средневековой народно-смеховой культуры, а также природа первобытного мышления, сливавшего в единое целое множественность и единичность, оставили современной брани некую таинственную, магическую, совершенно не определенную и не конкретную предметность, окружив ее целой бурей самых сильных эмоций и переживаний, выражение которых и является основной задачей современной инвективы.

Таким образом, рассуждая о французском сквернословии сегодня, мы можем говорить о некоторых архетипических «схемах», лежащих в его основе и вобравших в себя бесконечное множество самых разных денотатов.

Так, П. Гиро, размышляя о символике полового акта в этом ключе, делает следующий вывод: «Половой акт, являясь символом всякой переходной деятельности, выражает отношение могущества и немощности между активным деятелем и пассивным объектом. В его «грубой» форме (foutre) эта деятельность может быть представлена как «жестокая» (foutre sur la gueule), «обманная и насмешливая» (se foutre de quelqu’un), «бесполезная» (foutaise, couillonnade, connerie) (Guiraud, 1976, c. 39).

К. Руайренк, вслед за П. Гиро, отмечает «общую устремленность оскорблений к одной и той же цели: утверждение мужчины перед лицом женщины и перед другими мужчинами за счет снижения этого другого» (Rouayrenc, 1996, c. 108).

Таким образом, коитус, рассматриваемый как субъектно-объектная деятельность, в которой «сильный» субъект подчиняет, ввиду своего физиологического превосходства, «слабый» объект, является ключевым архетипом инвективного словоупотребления: «Этот образ, который освещает и питает весь язык, является одним из важнейших и древнейших в генеративной структуре лексики, а, за счет последней, и литературного, и научного, и фольклорного, и мифологического мышления» (Guiraud, 1976, c. 42).

В основе полового акта, как отмечает П. Гиро, лежит представление об «ударе» («coup»), порождающем всякое действие и являющимся своеобразным толчком к этому действию (там же, с. 47)

В современном французском языке, по словам того же лингвиста, насчитывается около 1200 (!) наименований коитуса. Таким образом, половой акт служит универсальной парадигмой – шаблонной и символической формой – для обозначения любого действия (там же, с.47).

Исследования П. Гиро в этой сфере особенно подтверждаются психоаналитическими выводами З. Фрейда, заявившего когда-то о сексуальной основе чуть ли не всякого человеческого действия. Так, рассуждая о различного рода отклонениях в интимной жизни человека, З.Фрейд пишет: «Мы называем сексуальную деятельность извращенной именно в том случае, если она отказывается от цели продолжения рода и стремится к получению удовольствия как к независимой от него цели» (Фрейд, 1995, с. 243). Интересно в связи с этим отметить, что З. Фрейд не сводит сексуальное к генитальному, но четко разграничивает их, подчеркивая, прежде всего тот факт, что сексуальное составляет сферу наслаждения, в то время как «генитальное» относится лишь к продолжению рода: «И совершенно аналогично другие объявляют идентичным "сексуальное" и "относящееся к продолжению рода" - или, если хотите выразиться короче, "генитальное", - в то время как мы не можем не признать "сексуального", которое не "генитально", и не имеет ничего общего с продолжением рода. Это только формальное сходство, однако оно имеет более глубокое основание» (там же, с. 278).

Может показаться, что обращение к фрейдовскому психоанализу в лингвистическом исследовании не вполне оправдано, поскольку З. Фрейд делает свои выводы, исходя из наблюдений над поведением и речью людей с расстроенной психикой, или анализирует символику сноведений, что представляется весьма не убедительным при выявлении собственно языковых особенностей инвективы. Однако, по справедливому замечанию Э. Беннвениста, именно фрейдовский психоанализ позволяет выявить те глубинные структуры, на которых основывается наш язык, поскольку «все анархические силы, которые обуздываются и сублимируются в норме речи, имеют свое происхождение в подсознании. Фрейд подметил также глубокое сходство между этими формами языка и природой ассоциаций, возникающих в сновидении, еще одном выражении подсознательных мотиваций. Таким путем, он пришел к размышлению над тем, как функционирует язык в своих связях со структурами психики, лежащими за порогом сознания, и к вопросу о том, не оставили ли следа конфликты, характеризующие психику, в самих формах языка» (Беннвенист, 2002, с.118). Особенно значимым в свете настоящего исследования представляется это последнее замечание великого лингвиста: ведь именно скрытая сексуальность, порождающая внутрипсихический разлад, и запечатлена в языковой форме обсценнной лексики.

Таким образом, рассуждая об инвективе в мифологическом аспекте, мы сталкиваемся с неизбежным противоречием. Если, согласно М.М. Бахтину, концептуальной основой табуированной лексики служит материально-телесный низ как производящее начало, то тогда сквернословие имеет положительный, утверждающий характер, низводя общепринятое (официальное) и порождая новое. С другой стороны, если, по З. Фрейду, в основе запретных словоформ лежит стремление к «знанию-наслаждению», тогда концептуальной мифологемой обсценной лексики будет сексуальное, а, значит, извращенное и агрессивное, пришедшее из сферы бессознательного и ничего не утверждающее, кроме хаоса и небытия.

Думается, что данное противоречие обусловливает энантиосемический (двойственный) характер современной французской инвективы, который, в свою очередь, выражается в ее полифункциональности.

Следующим инвективным мифом является дефекация и скатологизмы, которые, по мнению В.И. Жельвиса, воплощают в себе нечистоту и неприятность и «прочно ассоциируются у французов с половой распущенностью» (Жельвис, 2001, с. 234). П. Гиро склонен считать, что в основе данного мифа лежит скорее естественное отвращение, вызываемое у человека экскрементами (Guiraud, 1976, c. 83).

З. Фрейд, рассуждая о детской сексуальности и полагая, что дефекация в этом плане является одной из начальных стадий развития либидо и чувственной сферы, пишет: «внешний мир выступает против него (ребенка) прежде всего как мешающая, враждебная его стремлению к удовольствию сила и заставляет его предчувствовать будущую внешнюю и внутреннюю борьбу» (Фрейд, 1995, с. 259).

Таким образом, при рассмотрении данной мифологемы мы сталкиваемся с тем же противоречием, что и в первом случае: следуя концепции М.М. Бахтина, можно сказать, что инвективы, в основе которых лежит представление о некой нечистоплотности, носят не только снижающий, но и утверждающий характер, тогда как, по З. Фрейду, получается, что такие обсценизмы несут в себе лишь хаос бессознательного и деструкцию.

Наконец, последняя инвективная мифологема, табуированность которой в связи с социальной демократизацией и ослаблением церковного влияния на современное общество менее значительна, чем у ранее рассмотренных мифологических структур, - это религиозный миф, представленный, в частности, двумя полярными концептами: бог и дьявол.

Пожалуй, эта последняя мифологема является единственной концептуальной основой инвективы, не связанной с образом сексуальности, ввиду чего, впрочем, в настоящее время довольно редко выполняет собственно обсценную (оскорбительную) функцию. В лингвистическом плане инвектива очень тесно граничит здесь с проклятиями (jurements, imprécations), табуированными междометиями (interjections tabous), богохульствами (blasphèmes) (Guiraud, 1976, c.107).

Таким образом, в мифологическом аспекте инвектива обнаруживает двойственность утверждающего и низвергающего начал, обусловливающих, в свою очередь ее соответственно конструктивный или деструктивный характер.

Выводы по Главе I:

1. Инвектива представляет собой бинарную языковую систему, проявляющую свой двойственный характер на социо-, психолингвистическом и мифологическом уровнях;

2. Энантиосемия как неотъемлемая лингвистическая характеристика обсценной лексики является продуктом многоуровневой бинарности табу-сем и порождает, в свою очередь, полифункциональность инвективного общения.

Глава II. Анализ современной французской инвективы на материале кинотекста

Представляется целесообразным структурное рассмотрение инвективной коммуникации, в частности, разделение инвективного семиозиса на следующие фазы:

- досквернословная фаза (мифологический аспект);

- фаза инвективного словоупотребления (социо- и психолингвистические аспекты).

§ 1 Мифологическая интерпретация инвективной лексики

Целью данного параграфа является анализ французской инвективы в собственно мифологическом ключе, что, в свою очередь, служит необходимым условием при рассмотрении табуированных словоупотреблений в процессе обсценной коммуникации. Последнее обусловлено тем фактом, что заложенная в инвективных мифологемах двойственность оказывает весьма большое влияние на «биполярность», или энантиосемию, обсценизмов на последующих стадиях сквернословного семиозиса.

Досквернословная фаза протекает в сознании носителя языка, в котором заложено определенное число словоформ, восходящих к ряду мифопоэтических образов. Следует отметить, что эти мифологемы носят схематический характер, являясь своеобразными моделями, на которых основывается инвективная семантика. Таким образом, подобный анализ обсценной коммуникации является наиболее общим, поскольку сводит все многообразие исследуемого материала к ограниченному числу схем, что, в свою очередь, представляется необходимым условием рассмотрения частных особенностей инвективы на других стадиях табуированного семиозиса.

Согласно концепции П. Гиро и К. Руайренк, архетипический, или, выражаясь иначе, мифологический, план табуированных лексем сводится к трем основным сферам: секс, дефекация и религия. В результате анализа 627 инвективных словоупотреблений, обнаруженных в 18 текстах современных французских фильмов, нами было выявлено 362 словоупотребления, восходящих к сексуальному мифу(57,7 %), 261 словоупотребление, основанное на дефекационной модели (41,6 %), и 4 инвективы, принадлежащих религиозным мифологемам (0,6 %).

1.1. Сексуальная мифологическая модель и формы ее инвективного выражения

Концепция полового акта как самоутверждение могущественного (puissant) субъекта действия за счет немощного (impuissant) объекта, принадлежащая П. Гиро и подтверждающаяся исследованиями множества других ученых, рассмотренными выше, является основополагающей инвективной мифологической моделью, объединяющей большинство (58 %) рассматриваемых словоформ. В связи с такой интерпретацией коитуса, инвективная коммуникация представляет собой не что иное, как модель взаимодействия сильного (инвектора) и слабого (инвектума) начал, вступающих в определенное ролевое взаимодействие.

Следуя классификации, предложенной П. Гиро (Guiraud, 1976, c.60), можно выделить следующие лексико-семантические группы табуированных единиц, восходящих к сексуальной модели:

- глупость (imbécilité): con (80 словоупотреблений), сonnard (36), conne (6), connasse (6), ducon (1), emputé mondel (1), foutue (1) а также масса просторечно-арготических и литературных инвективных словоформ, восходящих к сексуальному мифу, но в форме своей не имеющих никакого указания на коитус или гениталии: fou/folle (27), idiot/idiote (10), dingue/dingo (10), malade (9), crétin (8), ringard (6), barjo (5), abruti (4), imbécile (4), débile (4), plouc (4), obsedé (3), raté (3), ignare (2), fada (2), neuneu (1), empoté (1), bouffon (1), psychopate (1), maboûl (1), patate (1), dément (1), tarte (1), boché (1), pauvre cruche (1), pignouf (1), thon (1);

- трусость (poltron): pétocheur (1), mauviette (1) ;

- слабость, женоподобность (un homme dévirilisé): enculé (16), nul/nulle (8), couilles molles (8), poulet (5), minable (4), moule (3), pédé (3), minus (1), peinard (1), fainéant (1), boulet (1), fille (1) ;

- отсутствие социального статуса и социальной власти (sans statut, ni pouvoir social): mendiant (4), crevé (1), clochard (1);

- старость (vieillesse): moche (2), gaga (1), vieille morue (1);

- жертва, которую эксплуатируют (gibier qu’on exploite): gogol (5), daube (5), dupe (2).

Cледует отметить, что подобная классификация является весьма условной в силу денотативной «размытости» вышерассмотренных единиц, однако необходимой, поскольку раскрывает многообразие инвективных лексико-семантических единиц, воспроизводящих схему сексуальных отношений. П. Гиро пишет по этому поводу следующее: «Все эти образы имеют общий знаменатель (dénominateur commun): слабость (impuissance)» (там же, с. 62). Иными словами, вне всякой зависимости от своей половой принадлежности, в процессе табуированной коммуникации инвектор принимает на себя роль мужчины, сильного и властного, который вступает в сексуальные отношения со слабой и немощной женщиной, роль которой выпадает на долю инвектума, в результате чего происходит самоутверждение первого и унижение, оскорбление второго.

Неудивительно в этой связи, что наиболее сильными по своему воздействию на адресата являются инвективы, форма которых прямо указывает на половые органы или отношения: con, connard, connasse, ducon, couilles, enculé, foutue. Именно эти инвективы наиболее употребительны в табуированной коммуникации, поскольку предоставляют инвектору возможность полного самоутверждения и снятия эмоционального напряжения. Прочие же, указывая на взаимодействие сильного и слабого и, косвенно воспроизводя схему коитуса, встречаются значительно реже, или, выражаясь точнее, реже выступают в роли собственно инвектив.

По мнению П. Гиро, образы гениталий играют в табуированном семиозисе роли, соответствующие их естественному статусу. Так, образ женских гениталий является наиболее табуированным, поскольку обозначает «слабый, безвольный» объект, на который направлено действие (особенно оскорбительна такая инвектива для мужчины, которого «лишают» при этом главного права – превосходства и власти над женщиной). Особое место занимают тестикулы, играющие, по выражению П. Гиро, «странную» (bizarrе) роль в эротическом действе (geste érotique): «если фаллос в нем главное действующее лицо, деятель и лидер, то тестикулы - его «спутники», его всегда немного незначительные «слуги» (...) Семиологический статус тестикул (couillon): не немощные спутники гениталий, неполноценные и пассивные, как вагина (con), но глуповатые, бестолковые и доверчивые, растрачивающие свое время на всякую ерунду и бессмыслицы (foutaises et conneries), легко поддающиеся одурачиванию (qui se laissent facilement à duper) (там же, с. 64).

Вышеприведенная классификация наводит на мысль об амбивалентном характере «сексуальных» инвектив. С одной стороны, сквернослов, выстраивая схему половых отношений, унижает адресата, что позволяет сделать вывод о деструктивном характере рассматриваемых языковых средств. С другой, невозможно не заметить мощного карнавального, смехового, катартического начала, которое «прорывается» сквозь все лексико-семантическое многообразие этих инвектив. Инвектум не столько ниспровергается, сколько высмеивается, профанируются его слабость, трусость, немощность, незадачливость, физические недостатки, поскольку все вышеперечисленное вызывает у говорящего не злобу, а карнавальный, одновременно ниспровергающий и утверждающий смех. Так, например, Феб в фильме «Quasimodo d’el Paris», обращаясь к Квазимодо, произносит следующее: «J’étais dégueulasse avec toi! T’es inoffensif, débile» (Quasimodo d’el Paris, 1998). Именно безобидность, немощность Квазимодо вызывают у Феба смех, преобладающий над агрессией, которая в данном случае почти нулевая.

Используя терминологию З. Фрейда, можно сказать, что в инвективах подобного рода наблюдается преобладание генитального (утверждающего) начала над сексуальным (ниспровергающим). Иными словами, табуированные единицы, восходящие к сексуальному мифу, обнаруживают в лексико-семантическом плане ярко выраженный конструктивный характер.

1.2. Скатологический миф в инвективной лексике

Еще одна инвективная мифологема – это дефекация и все, что связано с экскрементальной функцией. П. Гиро полагает, что в современном французском языке позитивное значение («la valeur positive») вкуса («goût») ослаблено, тогда как «отвращение» («dégoût») сохраняет по сей день полную этимологическую значимость и имеет символическую форму «тошнотворного» («nausée»). «Таковы физиосемиологические основы «омерзения» («répugnance») и «отвращения» («dégoût»): дурной запах, который заставляет вас дать отпор (contre-attaquer), дурной вкус, вызывающий рвоту; и тот и другой – атрибуты грязи (saleté) и отходов (ordure)» (Guiraud, 1976, c.83). Следует также отметить, что физическая нечистоплотность, заложенная в данном концепте, зачастую ассоциируется и с нечистоплотностью нравственной.

Анализ 261 словоупотребления, принадлежащего данному инвективному мифу, в лексико-семантическом аспекте разделяет эти табуированные средства на следующие группы:

- опасная и злая личность, вызывающая чувство враждебности: salaud (22), sale (flic, bête, plouc и т.д.) (16), déguelasse (15), monstre (10), salope (8), salopard (6), salopin (4), pétasse (4), saligaut (2), racaille (1), ordure (1), raclure de bidet (1), malpropre (1), avachi (1);

- надоедливый, докучающий (suscitant un sentiment d’ennui) человек, от которого хочется избавиться: (petit,-e) merdeux/merdeuse (20), (petite, un gros tas de, sans) merde (8), petite peste (5), chieur (4), bouseux (3), chiot (2), chiard (2), petit emmerdeur (1), sous-merde (1), échiotte (1), veinard (1), imposteur (1);

- распутная, нечистоплотная или некрасивая женщина: putain (8), vache (6), pute (4), catin (3), pisseuse (3), cochon (1), truite (1), morue (1), correspond-machin-truc (1);

- зоовокативы, обозначающие моральную и физическую нечистоплотность: (sale) bête (8), chien (5), moule (5), crapaud (4), crapule (4), parasite (3), cochon (2), vache (2), face de rat (1), lézard (1), thon (1).

Наиболее сильными по своему инвективному воздействию в данном случае являются табуированные единицы первой и второй групп, поскольку обозначают нечто опасное для инвектора, который стремится низвести эту «враждебную силу» в материально-телесный низ, т.е. не просто унизить, оскорбить или высмеять, как это происходит в предыдущей группе ругательств, но уничтожить. Безусловно, литературные инвективы (imposteur, malpropre, monstre), в силу своей кодифицированной формы гораздо менее приближенные к мифологической схеме ниспровержения в материально-телесный низ и уничтожению, не способны оказывать столь сильного воздействия на коммуникантов, как «скатологические» табу-семы. Поэтому яркие образные обсценизмы двух последних групп выступают по силе инвективного воздействия на говорящих как среднее звено между собственно скатологизмами и нетабуированными оскорбительными лексемами.

Учитывая преобладающий характер ниспровержения и уничтожения в вышерассмотренных инвективных средствах, можно заключить, что обсценизмы, восходящие к мифологемам дефекации и экскрементов, обладают деструктивной природой. Утверждающий и конструктивный характер подобной инвективной коммуникации не может быть сведен к нолю, в силу общей биполярности, присущей сквернословию. Однако, возрождающий карнавальный смех здесь имеет совершенно иную природу: это не радость нового рождения, но злорадство, сарказм, злая насмешка над гибелью враждебного и опасного.

1.3. Религиозные мифологемы в структуре инвективных единиц

В настоящее время с полным основанием можно заявить о почти абсолютной дезактуализации религиозного мифа в современной французской инвективе. Четыре обсценных словоупотребления (le diable, un suppot de satin, un cureton, sanctuaire de la débauche), восходящих к данным мифологемам и составляющие 0,6 % всего рассмотренного сквернословного материала, носят условно инвективный характер, поскольку обнаруживают крайне ослабленное воздействие на коммуникантов.

Во избежании «надуманных» выводов, мы не будем в данном случае анализировать амбивалентный характер этих лексем, наличие которого является бесспорным и актуальным для средневековых богохульств и проклятий, тогда как в современных «религиозных» инвективах эта биполярность, на наш взгляд, весьма труднодоказуема, в силу их малой употребительности.

§2 Социо- и психолингвистическая интерпретация современной французской инвективы (фаза инвективного словоупотребления)

Объектом настоящего параграфа является сквернословная коммуникация, рассматриваемая как целостная многоуровневая система. Изучение инвективы в социально-психологическом, аспектах представляется необходимым как комплексный подход, позволяющий выявить объективные закономерности функционирования ругательств и определить статус инвективы в современном французском языке.

Выявление психолингвистических механизмов обсценной коммуникации

представляется возможным посредством сочетания лексико-семантической (по методике П. Гиро и К. Руайренк) и функциональной (согласно классификации В.И. Жельвиса) интерпретаций рассматриваемых лексических средств.

Методология исследования французских инвектив, предложенная П. Гиро (Guiraud, 1976) и дополненная К. Руайренк (Rouayrenc, 1996), позволяет рассматривать семь лексико-семантических полей, на которые распадаются обсценные единицы.

1. «Глупость» («imbécilité» у П. Гиро (Guiraud, 1976, c. 62) и «bêtise» у К. Руайренк (Rouayrenc, 1996, c. 72)), представляющая самую многочисленную лексико-семантической группу (296 словоупотреблений).

Наиболее употребительными инвективами здесь являются соn и его производные (129 словоупотреблений). Как показывает проведенное исследование, именно в этих единицах наиболее сильно проявляется двойственная природа обсценной лексики. Для регистрации последней нами был произведен сопоставительный анализ инвективных средств данного лексико-семантического поля, основанный на функциональной классификации табу-сем, предложенной В.И. Жельвисом (Жельвис, 2001, с. 108). О двойственном характере обсценизмов, проявляемом ими в нижеприведенных примерах, можно судить по знакам «+» и «-», которые условно обозначают соответственно доминирование позитивного (конструктивного) или негативного (деструктивного) полюсов значения в табуированных лексемах.

- (-) D’où il la connaît, ce con-là ? [«Un monde sans pitié», 1988];

- (-) Tu m’as obligé de rester ici dans l’entrée comme un con ! (там же);

- (-) Pauvre con ! Tu n’as pas du shit à couper ? (там же);

- (-) T’es vraiment trop con ! Je me casse ! (там же);

- (-) Pourquoi j’ai fait ça ? Tu peux me le dire ? Quel con ! (там же);

- (-) Mais ça ne va pas durer. Un jour, tu seras seul comme un chien ! Et j’espère que ça te rendra un peu moins con ! Salut ! (там же);

- (-) Tu es con ? Combien de fois je t’ai dit que pour Francine je n’étais jamais là ! (там же);

- (-) C’est de la coke ! Vous êtes débiles, ou quoi ? Tu es vraiment le roi des cons ! (там же);

- (-) Ils se foutent de nous, cons ! [«Tais-toi !», 2003];

- (-) Attends ! Mais quel con ! (там же);

- (-) Oh merde ! C’est vraiment un espèce de con ! (там же);

- (-) On s’évade, mon pot ! / T’es grand con ! (там же);

- (-) Qu’est-ce que t’as fait ?! Qu’est-ce que t’as fait ?! T’es complètement con ! (там же);

- (-) Défaitiste ! T’es un con ! T’es con, va ! [«Les Kidnappeurs, 2002];

- (-) On bute ce petit con d’Ulysse ! (там же);

- (-) Vous nous prenez pour des cons parce qu’on est comme des Russes ? (там же);

- (-) Mais t’es fou ! T’es malade ! T’es juste un con ! (там же);

- (-) Lâche-moi ! Ça fait hypermal, t’es con ! [«Quasimodo d'el Paris», 1998 »];

- (-) Les autres arrêtent pas de faire le con avec sa corde ! (там же);

- (-) Tu veux que je t’applatisse, con ?! / - Calme-toi ! / - Con ! / - T’es pas drôle ! / - Con ! (там же);

- (-) Vous croyez qu’elle aime les cons de votre espèce ? [«Rendez-vous», 1990];

- (-) Je ne veux pas que tu y touches ! C’est clair, vieux con ? (там же);

- (-) Il cognait, ce con, et il se marrait... [«Panique sur la gare»,1996];

- (-) C’est vrai, je suis con ! / - Mais non ! Réfléchis ! On t’aurait pris avec nous si t’étais con ? (там же);

- (-) Non ! Non! Mais il est con, ce type-là ! [«Taxi»,1999];

- (-) Son mari est un con [«Tontaine et Tonton», 1992];

- (+) Mon père est mort quand j’avais 17 ans et on se trouvait comme des cons... [«Taxi»,1999];

- (+) Putain ! On est là comme deux cons ! (Главный герой смеется над сложившейся ситуацией: его друг Эмильен после стычки с бандитами оказывается в мусорном баке) (там же);

- (+) Je m’excuse encore une fois mais comme un con, je l’avais oublié ! (там же);

- (+) Ce sera un piège à con ! (Эмильен высмеивает преступников, которые должны, по его мнению, попасться в придуманную им ловушку) (там же);

- (+) Il faut construire l’asile des cons ! (Тюремный надзиратель подтрунивает над заключенным Кантеном Монтаржи (Ж. Депардье), который не может ужиться ни с одним сокамерником) [«Tais-toi !», 2003];

- (+) Oh ! Putain ! C’étais ça, son plan ! Mais quel con...(восклицает Бебер, когда узнает, что Кантен решился на опасный шаг, чтобы его спасти ) (там же);

- (+) Si on nous prend une voiture, on a déjà l’air con, mais deux ! (Старший полицейский подтрунивает над своими подчиненными, у которых прямо из-под носа Кантен и Бебер угоняют две служебные машины) (там же);

- (+) Alors, tu pars, je reste, on est comme deux cons ! (Иппо высмеивает ситуацию расставания с возлюбленной, потому что не видит смысла в этой разлуке) [«Un monde sans pitié», 1988];

Страницы: 1, 2, 3